Неточные совпадения
С англичанином, как вы знаете, знакомство завязать трудно; но вот через два месяца, кончив срок лечения, мы все в области
гор,
всходим компанией, с остроконечными палками,
на гору, ту или другую, все равно.
Направо идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит
взойти на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие
горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Гора не высока и не крута, а мы едва
взошли и
на несколько минут остановились отдохнуть, отирая платками лоб и виски.
Следующий день был 14 декабря. Утро было тихое и морозное. Солнце
взошло красное и долго не давало тепла.
На вершинах
гор снег окрасился в нежно-розовый цвет, а в теневых местах имел синеватый оттенок.
Потому ли, что мы были со свежими силами, или снег нас принуждал торопиться, но только
на эту
гору мы
взошли довольно скоро.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко
горели на небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц
взошел поздно и задумчиво глядел
на уснувшую землю. Высокие
горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
На рассвете раньше всех проснулся Дерсу. Затем встал я, а потом и другие. Солнце только что
взошло и своими лучами едва озарило верхушки
гор. Как раз против нашего бивака, в 200 шагах, бродил еще один медведь. Он все время топтался
на одном месте. Вероятно, он долго еще ходил бы здесь, если бы его не спугнул Мурзин. Казак взял винтовку и выстрелил.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов
на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних
гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь;
взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех
гор»
Когда мы
взошли на первый взлобок
горы, карета догнала нас; чтобы остановиться как-нибудь
на косогоре и дать вздохнуть лошадям, надобно было подтормозить оба колеса и подложить под них камни или поленья, которыми мы запаслись: без того карета стала бы катиться назад.
Что, ежели вдруг весна придет бездождная или сплошь переполненная дождями?"Пойдут
на низинах вымочки — своего зерна не соберешь; или
на низинах хорошо
взойдет, да наверху
сгорит!" — мучительно думается ему.
Они
всходят и взъезжают
на горы, жеманятся, провокируют, мелькают и вообще восполняют свое провиденцияльное назначение, то есть выставляют напоказ: первые — покрои своих жакеток и сьютов, вторые — данные им природой атуры.
Взойду я
на эту
гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего.
Месяц
взошел на небо, звезды ярко
горели. Полуразвалившаяся мельница и шумящее колесо были озарены серебряным блеском.
Поднимаясь
на угорье, лошади шли шагом, — он привстал, приподнял козырёк картуза: впереди, над
горою,
всходило солнце, облив берёзы красноватым золотом и ослепляя глаза; прищурившись, он оглянулся назад: городок Окуров развалился
на земле, пёстрый, точно празднично наряженная баба, и удалялся, прятался в холмы, а они сжимались вокруг него, как пухлые, короткие Савкины пальцы, сплошь покрытые бурой шерстью, оттенённой светлым блеском реки Путаницы, точно ртутью налитой.
Солнце
всходит и блещет
на виднеющемся из-за камыша Тереке, а
горы…
Уж с утра до вечера и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет кровавых тел
гора.
День и ночь над полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,
Задымилось поле под ногами,
И
взошел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.
Утро. С
гор ласково течет запах цветов, только что
взошло солнце;
на листьях деревьев,
на стеблях трав еще блестит роса. Серая лента дороги брошена в тихое ущелье
гор, дорога мощена камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою.
Взойди туда,
на гору, — лесом та
гора поросла, — и полезай
на самое высокое дерево,
на верхушку.
За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем
на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете
на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и тому подобном; сходила пешком
на крутых спусках и, как «для моциона», так и «чтобы лошадей пожалеть», пешком же поднималась
на горы, причем обыкновенно задавала французу и детям задачу: кто лучше сумеет
взойти и не умориться.
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда
на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но,
взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва
на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и
горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться
на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Когда Гегель
взошел первый, ширина вида его подавила; он стал искать своей
горы: ее не было видно
на вершине; он испугался: она слишком тесно связалась со всеми испытаниями его, со всеми воспоминаниями, со всеми судьбами, которые он пережил; он хотел сохранить ее.
Помню, где-то за
горою уже солнце
всходило; ночь пряталась в лесах и будила птиц; розовыми стаями облака над нами, а мы прижались у камня
на росистой траве, и один воскрешает старину, а другой удивлённо исчисляет несчётные труды людей и не верит сказке о завоевании враждебной лесной земли.
Селим встает,
на гору всходит.
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда,
В долгу ночь
на ветке дремлет;
Солнце красное
взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям
горе;
Птичка в дальные страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Как выплыли мы
на середину пролива, луна
на небо
взошла, посветлело. Оглянулись все, сняли шапки… За нами, сзади, Соколиный остров
горами высится,
на утесике-то Буранова кедра стоит…
Взойдя со своей скудной сумочкой и понуренной головою
на городскую
гору, он даже всплакал.
Старушка, совсем обессилевшая от
горя, едва
взошла на лестницу, упала
на диван и, маленькая, вся высохшая от долгой жизни и страданий, стала похожа
на черный измятый комок с белым лицом и волосами.
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку
гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает, —
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.
Взойдя на Ивановскую
гору, Меркулов стоял почти перед самым кремлем.
Было тихое морозное утро. Солнце только что начинало
всходить. Уже розовели восточные склоны
гор, обращенные к солнцу, в то время как в распадках между ними снег еще сохранял сумеречные лиловые оттенки. У противоположного берега в застывшем холодном воздухе над полыньей клубился туман и в виде мелкой радужной пыли садился
на лед, кусты и прибрежные камни.
Двуколка, нагруженная большим бочонком, спустилась с
горы. Высокий
взошел на террасу еще с двумя офицерами. Их усадили пить чай. Профессор и Наталья Сергеевна жадно стали читать письмо.
Около двух тысяч народу
сгорело живьем. Митрополит Макарий едва не задохся в дыму в Успенском соборе, откуда он собственными руками вынес образ Богородицы, написанный святителем Петром. Владыка в сопровождении протопопа Гурия, несшего Кормчую книгу,
взошел на Тайницкую башню, охваченную густым дымом. Макария стали спускать с башни
на канате
на Москворецкую набережную, но канат оборвался и владыка упал и так ушибся, что едва пришел в себя и был отнесен в Новоспасский монастырь.
— Понимаю, тот самый князь, который первый из русских
взошел на гуммельсгофскую
гору?
Отойдя так далеко, как можно сильною рукой два раза перебросить швырковый камень, он сел
на землю и, обняв руками колена, стал призывать в свою душу необходимое в решительную минуту спокойствие. Он вспоминал Христа, Петра, Стефана и своего учителя, как они проводили свои предсмертные минуты, и укреплял себя в решимости завтра ранее всех
взойти одному
на гребень
горы, призвать мужество в душу свою, стать
на виду собравшегося народа и ожидать, что будет.
Если я даже останусь один — что, быть может, случится, — я один
взойду на гребень
горы: пусть видят, что кто его любит, тот ему верит.
«
Горе вам, — сказал Христос, —
горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что заперли вы от людей царство небесное. Сами не
взошли и не даете другим войти в него.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что поедаете домы вдов и
на виду молитесь подолгу. За это вы еще больше виноваты.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, за то, что обходите моря и земли, чтобы обращать в свою веру, а когда обратите, то сделаете обращенного хуже, чем он был.
Горе вам, вожаки слепые!…